Неточные совпадения
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял
свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч
живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его
голове, ослепляя его
своим светом.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой
головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще
своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может
жить, думать и интересоваться не одним
своим зубом.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит на Сечи из
своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие
живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая
голова его уныло понурилась.
— Врешь! Там кума моя
живет; у ней
свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней
живет холостой брат:
голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с тобой за пояс заткнет!
Агафья Матвеевна была в зените
своей жизни; она
жила и чувствовала, что
жила полно, как прежде никогда не
жила, но только высказать этого, как и прежде, никогда не могла, или, лучше, ей в
голову об этом не приходило.
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием, как бабушка — ее! Нельзя
жить тому, в чьей душе когда-нибудь
жила законная человеческая гордость, сознание
своих прав на уважение, кто носил прямо
голову, — нельзя
жить!
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в
голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! — говорил я со вздохом, —
пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, —
пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с
своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Тот животный человек, который
жил в нем, не только поднял теперь
голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд
свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе.
В одну из таких минут он ни с того ни с сего уехал за границу, пошатался там по водам,
пожил в Париже, зачем-то съездил в Египет и на Синай и вернулся из
своего путешествия англичанином с ног до
головы, в Pith India Helmet [индийском шлеме (англ.).] на
голове, в гороховом сьюте и с произношением сквозь зубы.
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку
свою на его
голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще
проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
— Можно, — ответил Ермолай с обычной
своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте
проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им
голова.
— Мне давно было известно, что Мишель волочится за вашей дочерью. Я не мешала этому, потому что молодому человеку нельзя же
жить без развлечений. Я снисходительна к шалостям молодых людей. Но я не потерплю унижения
своей фамилии. Как ваша дочь осмелилась забрать себе в
голову такие виды?
В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая мысль жениться на крестьянке и
жить своими трудами пришла ему в
голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия.
Старый мир, осмеянный Вольтером, подшибленный революцией, но закрепленный, перешитый и упроченный мещанством для
своего обихода, этого еще не испытал. Он хотел судить отщепенцев на основании
своего тайно соглашенного лицемерия, а люди эти обличили его. Их обвиняли в отступничестве от христианства, а они указали над
головой судьи завешенную икону после революции 1830 года. Их обвиняли в оправдании чувственности, а они спросили у судьи, целомудренно ли он
живет?
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут, без этого
жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, — вот был
голова! И мужики его лихом не поминают, и
своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя
голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б,
живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти
свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы
своему секретарю «ты», а
своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Мастеровые в будние дни начинали работы в шесть-семь часов утра и кончали в десять вечера. В мастерской портного Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые
жили семьями в квартирах на дворе; а холостые с мальчиками-учениками ночевали в мастерских, спали на верстаках и на полу, без всяких постелей: подушка — полено в
головах или
свои штаны, если еще не пропиты.
Здесь
жили профессионалы-нищие и разные мастеровые, отрущобившиеся окончательно. Больше портные, их звали «раками», потому что они,
голые, пропившие последнюю рубаху, из
своих нор никогда и никуда не выходили. Работали день и ночь, перешивая тряпье для базара, вечно с похмелья, в отрепьях, босые.
Но песочник нигде больше не
живет, как по песчаным берегам озер, прудов и предпочтительно по берегам больших и средних рек; около них, на
голом песке, выводит
своих детей и держится с молодыми до отлета; итак, мудрено его причислить к полевой дичи.
И старый солдат все ниже опускал
голову. Вот и он сделал
свое дело, и он недаром
прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные звуки, стоявшие в зале, царившие над толпой…………………………….……………………………………………………………………………….
Сам Евгений Павлович, выехавший за границу, намеревающийся очень долго
прожить в Европе и откровенно называющий себя «совершенно лишним человеком в России», — довольно часто, по крайней мере в несколько месяцев раз, посещает
своего больного друга у Шнейдера; но Шнейдер всё более и более хмурится и качает
головой; он намекает на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки.
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь все равно прошлого не вернешь, а начинать
жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится у изголовья и начинает
свое жестокое дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в
голове Карачунского, а решение вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
— Да ты слушай, умная
голова, когда говорят… Ты не для того отец, чтобы проклинать
свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках по
своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели
своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще
жить да
жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
В
голове Макара эта мысль о земле засела клином. Смутно сказался тот великорусский пахарь, который еще
жил в заводском лесообъездчике. Это была темная тяга к
своей земле, которая прошла стихийною силой через всю русскую историю.
— А ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о
своей голове промышляй… верно. За барином
жили — барин промышлял, а теперь сам доходи… Вот оно куда пошло!.. Теперь вот у меня пять сынов — пять забот.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме
жило, по крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в
голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они
живут, как воспитывают
своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув
голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он
жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в
свои собственные силы; а теперь все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая
головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит,
живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле
жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья
своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
Время наше требует строгого надзора за существом человека, люди начинают
жить из
своей головы.
А приходится, видно,
своей головой жить.
— Только стало мне
жить при ней полегче. Начала она меня в скиты сговаривать; ну, я поначалу-то было в охотку соглашалась, да потом и другие тоже тут люди нашлись:"Полно, говорят, дура, тебя хотят от наследства оттереть, а ты и рот разинула". Ну, я и уперлась. Родитель было прогневался, стал обзывать непристойно, убить посулил, однако Манефа Ивановна их усовестили. Оне у себя в
голове тоже
свой расчет держали. Ходил в это время мимо нашего дому…
Это говорилось еще задолго до слухов об эмансипации, и я положительно не понимал, откуда мог набраться Валерушка таких несвойственных казенному заведению «принципов». Вероятно, они циркулировали в его семействе, которое безвыездно
жило в деревне и играло в"
своем месте"значительную роль. С
своей стороны, помнится, я относился к этим заявлениям довольно равнодушно, тем более что мысль о возможности упразднения крепостного права в то время даже мельком не заходила мне в
голову.
Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он
жил, и в каретах ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон прогонял, и один раз к губернаторше
голый приехал, «а ныне, — говорит, — я за
свои своеволия проклят и вся моя натура окаменела, и я ее должен постоянно размачивать, а потому подай мне водки! — я за нее денег платить не имею, но зато со стеклом съем».
— Где
жив, когда я вам говорю, я сам подходил и видел, — сказал прапорщик. — Помилуйте! только бы
своих уносить. Вон стерва! ядрами теперь стал пускать, — прибавил он, присядая. Михайлов тоже присел и схватился за
голову, которая от движенья ужасно заболела у него.
Он был камнем легко ранен в
голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он
жив, и третье — страх и желание уйти поскорее с бастьона. Барабанщик платком завязал
голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
— Перестань, перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на
свою голову! Нет, нет! что бы ни было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю. Ты молод, только что начинаешь
жить, будут у тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и мать, и все… Нет! Пусть благословит тебя бог, как я тебя благословляю.
— Дело, кажется, простое, — сказал дядя, — а они бог знает что заберут в
голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы тебе остаться там.
Прожил бы ты век
свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
— Сейчас, maman! — отвечала она и, задумчиво склонив
голову немного на сторону, робко начала перебирать клавиши. Пальцы у ней дрожали. Она, видимо, страдала от угрызений совести и от сомнения, брошенного в нее словом: «Берегитесь!» Когда приехал граф, она была молчалива, скучна; в манерах ее было что-то принужденное. Она под предлогом головной боли рано ушла в
свою комнату. И ей в этот вечер казалось горько
жить на свете.
— А пить не следует… — серьезно покачал Н.И. Пастухов
своей седой
головой. — Ты где живешь-то?
— Научить их!.. Легко сказать!.. Точно они не понимают, в какое время мы
живем!.. Вон он — этот каторжник и злодей — чуть не с триумфом носится в Москве!.. Я не ангел смертоносный, посланный богом карать нечистивцев, и не могу отсечь
головы всем негодяям! — Но вскоре же Егор Егорыч почувствовал и раскаяние в
своем унынии. — Вздор, — продолжал он восклицать, — правда никогда не отлетает из мира; жало ее можно притупить, но нельзя оторвать; я должен и хочу совершить этот мой последний гражданский подвиг!
Ехал Серебряный, понуря
голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в жизни исполнил долг
свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище,
живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
— Ах, Петька, Петька! — говорил он, — дурной ты сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется,
жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас
свой царь в
голове есть!
своим умом
проживем! Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте
жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по
голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около
своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин
своей жизни.
— А не приставайте — не совру! Чего она пристаёт, чего гоняет меня, забава я ей? Бог, да то, да сё! У меня лева пятка умней её
головы — чего она из меня душу тянеть? То — не так, друго — не так, а мне что? Я
свой век
прожил, мне наплевать, как там правильно-неправильно. На кладбищу дорога всем известна, не сам я туда пойду, понесуть; не бойсь, с дороги не собьются!
— Ну, уж я б ни за что не променяла
своего леса на ваш город, — сказала Олеся, покачав
головой. — Я и в Степань-то приду на базар, так мне противно сделается. Толкаются, шумят, бранятся… И такая меня тоска возьмет за лесом, — так бы бросила все и без оглядки побежала… Бог с ним, с городом вашим, не стала бы я там
жить никогда.
Чтобы окончательно вылечить
свою подругу, Феня однажды рассказала ей целую историю о том, как Алешка таращил глаза на дочь заводского бухгалтера, и ссылалась на десятки свидетелей. Но Нюша только улыбалась печальной улыбкой и недоверчиво покачивала
головой. Теперь Феня была желанной гостьей в брагинском доме, и Татьяна Власьевна сильно ухаживала за ней, тем более что Зотушка все лето
прожил в господском доме под крылышком у Федосьи Ниловны.
Ох, вышел грех, большой грех… — пожалела Татьяна Власьевна грешного человека, Поликарпа Семеныча, и погубила
свою голову, навсегда погубила. Сделалось с нею страшное, небывалое… Сама она теперь не могла
жить без Поликарпа Семеныча, без его грешной ласки, точно кто ее привязал к нему. Позабыла и мужа, и деток, и
свою спобедную головушку для одного ласкового слова, для приворотного злого взгляда.
Наша семья
жила очень дружно. Отец и дед были завзятые охотники и рыболовы, первые медвежатники на всю округу, в одиночку с рогатиной ходили на медведя. Дед чуть не саженного роста, сухой, жилистый, носил всегда
свою черкесскую косматую папаху и никогда никаких шуб, кроме лисьей, домоткацкого сукна чамарки и грубой свитки, которая была так широка, что ею можно было покрыть лошадь с ногами и
головой.
— Дунюшка, опомнись! Христос с тобой… Не гневи господа… Един он властен в жизни… Полно! Я тебя не оставлю… пока
жить буду, не оставлю… — повторял отец, попеременно прикладывая ладонь то к глазам
своим, то к груди, то ласково опуская ее на
голову дочери.
— Да чтò ж? Известно, батюшка, Дутловы люди сильные; во всей вотчине почитай первый мужик, — отвечала кормилица, поматывая
головой. — Летось другую связь из
своего леса поставил, господ не трудили. Лошадей у них, окромя жеребят да подростков, троек шесть соберется, а скотины, коров да овец как с поля гонят, да бабы выйдут на улицу загонять, так в воротах их-то сопрется, что беда; да и пчел-то колодок сотни две, не то больше
живет. Мужик оченно сильный, и деньги должны быть.